Хитросплетения (Сборник рассказов) - Страница 90

— Нам двоим никто не нужен. Мы же счастливы вместе, не так ли?

Маленькие клубки пара вылетали из его пасти, Шарик начинал дышать чаще. Она целовала его, потом отворачивалась, когда ее глаза наполнялись слезами. Вскоре она запуталась в подсчете дней. Она уже больше не помнила, когда они приехали, настолько каждый последующий день походил на предыдущий. Она стала жить заторможенно, вроде животного. Она ощущала голод, страх, желание спать. А потом, как-то внезапно, желание уехать вновь взяло ее за живое. Она вновь накинулась на Мориса.

— Больше так продолжаться не может, — сказала она. — Если бы еще знать, когда твой дядя вернется!

Однако никаких вестей. Ни одной открытки. Тебе наплевать, конечно. А меня это молчание просто убивает. А уехал ли он?

— Что?

— Допустим, что он заболел… здесь… в тот вечер, когда он вернулся. С ним мог случиться сердечный приступ… может быть, он умер. Эта мысль преследует меня… Но ты, я тебя не понимаю… Лишь бы тебя не беспокоили… остальное пусть себе!..

Морис закурил трубку. Он впервые казался озабоченным.

— Ты считаешь? — сказал он. — Я об этом не подумал… Может, пойти посмотреть?

— Не может, а нужно.

Еще какое-то мгновение Морис не решался. Он действовал быстро только тогда, когда это ему было нужно. Наконец он встал.

— Ты идешь со мной?

— Конечно.

— Тогда запри собаку. Она надоела мне со своими выкрутасами.

Шарик спал под столом. Сесиль тихонько закрыла дверь. Они обошли флигель кругом.

— Войти невозможно, — констатировал Морис. — Все заперто. Придется ломать ставень.

Он открыл багажник «бьюика» и вооружился монтировкой. Сесиль, затаив дыхание, наблюдала за его движениями. На электрических проводах сидели ласточки. Они щебетали, перелетали с места на место, готовясь к большому отлету, и их крики, и неласковое солнце осеннего дня придавали сцене какой-то непереносимый накал. Морис выбрал ставень, который неплотно прилегал, и с силой надавил. Дерево треснуло с сухим звуком. Птицы улетели. Морис отодрал разломанную доску, скинул внутренний крючок, появилось окно. Кончиками пальцев он протер стекло и тотчас же отпрянул.

— Не подходи, — прошептал он.

Сесиль не боялась вида смерти. Она прижалась лбом к оконному стеклу и увидела висельника. Вот уже несколько дней, как он висел здесь, бесконечно жалкий, словно какие-то лохмотья, на гвозде. Морис отстранил Сесиль и выбил стекло. Он открыл окно и запрыгнул в комнату.

— Не стой здесь, — сказал он, подняв глаза к лицу, искаженному конвульсиями. — Ты мне не сможешь помочь.

— На столе какая-то бумага, — сказала Сесиль дрожащим голосом.

Морис взял ее и медленно прочитал:

«Я обречен. Я это знаю с позавчера. Рак крови. Несколько месяцев мучений и деградации. Лучше покончить с этим сразу и немедленно.

19 сентября. Три часа утра.

Жюльен Меденак».

Сесиль смотрела на черный силуэт, перевернутый стул, скрюченные руки с необычайно желтыми ногтями.

— Мне от всего сердца жаль его, — прошептала она.

— Да, бедный старина Жюльен! — сказал Морис. — Мы с ним редко виделись, но я потрясен. Понимаю, почему он уволил прислугу, почему так настаивал, чтобы мы отправились как можно скорее. Он хотел умереть у себя. А я ни о чем не догадывался… Я думал, что он где-то там, в Италии или Испании.

Он положил записку обратно на стол рядом с ручкой дяди, открыл дверь и увлек за собой Сесиль.

— Сейчас спущусь в поселок предупредить полицию… надо также послать телеграмму Франсису де Форланжу… Это же он наследует все имущество… Мне вроде помнится, он живет в Ницце… Другие Форланжи не во Франции, причем они все перессорились с Жюльеном… Сожалею, что привез тебя… Но я и подумать не мог…

Они вернулись к замку, и Сесиль села в машину, покуда Морис бегом поднимался на крыльцо. Вскоре он присоединился к ней.

— Я нашел книжку с адресами в кабинете, — сказал он. — Это точно Ницца: бульвар Виктора Гюго, 24-бис. Жюльен когда-то говорил мне об этом Франсисе… Он ему симпатизировал. Еще один чудак. Немного богемного склада, большой любитель лошадей, холостяк, живущий в отелях то там, то тут… мне кажется даже, что я его встречал как-то очень давно.

Он тронулся, и пес, запертый на кухне, завыл.

— Он думает, что я его бросаю, — сказала Сесиль.

— Не собираешься же ты брать его с собой!

— Ну… да. Это, безусловно, то, чего хотел твой дядя.

— Да… ладно, еще поговорим.

Они замолчали, чувствуя, что скандал неизбежен. По тому, как Морис хлопнул дверцей, когда остановился перед жандармерией, Сесиль поняла, что он не сложит оружия. Но она решилась на этот раз выстоять. Затем они прошли на почту, откуда Морис отослал телеграмму, потом к нотариусу. И все время одна и та же мысль, как наваждение, преследовала Сесиль: пес знал… Но знал что?.. Даже если он и видел, как его хозяин берет в каретном сарае веревку, он не понял бы, для чего эта веревка будет служить… Нет, Шарик увидел что-то другое. Может быть, он присутствовал при самой сцене? Может быть, дядя покончил жизнь самоубийством в каретном сарае?.. Но кто тогда перетащил бы труп? Зачем тогда прятать его во флигеле?.. А что, если дядю убили? Что, если Шарик видел убийцу?.. Нет, невозможно! По одной простой причине: в ту ночь, когда дядя умер, она заперла Шарика в конуре.

Очень короткое расследование убедило Сесиль, что она ошибалась. Письмо написано точно рукой дяди Жюльена. Весьма характерный почерк совпадал с тем, что фигурировал в бумагах, найденных в кабинете и переданных на экспертизу. Вскрытие подтвердило, что несчастный был поражен раком, который разрастался с устрашающей скоростью. Следовательно, самоубийство, явное, неоспоримое. Сесиль это не убедило.